Борис Михня

                                                        * * *

    И мертвая петля.

     И штопор.

    И пике.

      Без завещанья.

     Без коммюнике.

                               Паломничество

                                                                        Мама моя – Мелентьева Роза Андреевна –

                                                                        родилась и выросла в Оренбурге.

Примеряется  к вечному сну –

                                                    и годами не спит,

говорит по-арабски,

                                   говорит

                                                 изучает иврит,

смотрит вверх иногда –

                                        ищет, видимо, там

                                                                        зону перезагрузки,

а с лица

                  безусловно

                                        он русский.

Только дедушкин брат

                                       у него был татарин,

ну, а дедушка сам –

                                   здоровенный мордвин,

это им Пугачёву

                             в  Оренбургской позёмке

                                                                         подарен

(оружейником Тулы

                             програнен,

                                            проклёпан,

                                                             прокрашен,

                                                                                пристрелян

                                                                                                 и пропит

                                                                                                            неведомо с кем) – карабин.

Дед, хоть молод он был,

                                         слова императора

                                                                         крепко запомнил:

«Знай, я – Пётр,

                            я к будущим детям российским

                                                                                  паломник,

глянь, как дует и крутит зело,

вишь, позёмкою нашей

                                        Млечный путь

                                                                 намело.

Наваждения

                       в сердце сугробов

                                                      сочиняют горячую речь,

чтобы ум мужиков

                                  воспалённый

                                                          их весною не смог уберечь.

А когда –

                новой стужей

                                         январской

                                                         оторвётся

                                                                           от плеч голова - 

вот тогда на родном

                                    тарабарском

                                                          подбирай  поразумней слова.

Карабин императора,

                                     верно,

                                                  у тебя за спиной?

Ну, сымай…

                       не боись… 

                                          ты не зря пересёкся со мной.

Погоди…

                  Помню, осенью дальней,

                                                               у канавы дышал стебелёк:

Что ему наши умыслы, чаянья –

                                                        мы с тобою ему невдомёк…»

Так чего же я вру?

                                Ведь враньём истончается мир.

Не мордвин был мой дед,

                                            а суровый, настырный

                                                                                    башкир.

Как бы крепко когда-нибудь

                                                  не связали глаза мне

                                                                                       потёмки-

мертвецом притворяться  я  буду

                                                         под небом

                                                                            высокой позёмки.

А лазурные утра,

                               лучами туманы поддев

всё ложатся на камни

                                      Сан-Микеле

                                                            и Сент-Женевьев.

Четверть списка хотя бы

                                          мне успеть прокричать

                                                                                   в предрассветную грань:

 Оренбург,

                      Чебоксары,

                                           Саранск,  Элиста,

                                                                                 и Уфа, и Казань…

Что

        Воронеж?

                          Известно:

                                             он ворон и нож.

                                                                         В клюве ворона вертится смерть.

О, как время нас кружит,

                                            о цепко хватающий смерч –

пусть заходятся лаем

                                      в утробе его унесённые суки –

не пыли, одноног,

                                не ухватишь Петра,

                                                                   однорукий.

Да, он Пётр – навеки,

                                           Млечным Путём коронован.

Ну, а как Емельян –

                                  это школьники знают –

                                                                          он в Москве четвертован.

Дети, дети мои…

                            можно набрать в интернете:

пепел Клааса стучит Уленшпигелю в грудь –

а  рука Пугачёва,

                             отлетевшая с костью и мясом –

стебелёк нарисует –

                                  и не плачьте над ним

                                                                       как-нибудь…           

                                                                                                          31/1-2013 г.

 Из других стихов

***

Я сколько ни был некогда горячим –

уже нигде мой прах не отыскать…

давно никто не помнит  и не плачет,

никто не повернёт забвенье вспять…

И только солнце, окаймляясь  чёрным,

лучи по всем углам распространя,

стремит свой глаз бессмысленно-упорный

и жаждет каждый день найти меня.

 ***

Мужчина, мужчина

вы ж говорили – мужчина  преодоленье.

Мужчина, мужчина ручки сложили,

выпрямили колени.

Мужчина, мужчина,

бросьте цветочки,

мужчина, смотрите в оба,

оставьте глупые заморочки ,

мужчина, вставайте из гроба.

***

Как будто сам себе я незнаком,

входил я в город, мимо – кони Клодта…

Ладони мял я в воздухе сыром –

казалось мне, что мнёт ладони кто-то,

решая, где скользить мне в лабиринт,

где сесть в трамвай, оконце протереть,

где, перемерив грязных улиц бинт

и глаз не закрывая, умереть;

как, умерев, остаться мне живым,

чугунных слушать перестук колёс,

как сделать, чтобы дворник не донёс,

мол, умер я и обнаружен им.

                                    1973

Паденье

Едва-едва касаясь волн лесных

и вверх свой взгляд усталый уперев,

я  лег, уняв волнение дерев,

и ниже леса небо уронив.

Вверху не оставалось ничего.

К земле неузнанной всем телом я приник.

До нового паденья моего

остался миг.

                                                       1970

Музыка и голова в степи

Выдох, вопль и сияние тубы

поглотило пространство.

И меня

засосёт чернота…

Обдавая песком

оголённые вечностью зубы

рвутся ветры за череп

сквозь днище дырявое рта.

Как оркестра глухой барабанщик,

жив я взглядом,

а прах мой взметается в пляс…

Сквозь пустую глазницу

растёт и растёт одуванчик,

и по сини небес

распыляю оставшийся глаз. 

                                             1970

* * *

 Под небом – перевёрнутою лодкой,

где горизонты – скобами оков,

гремят глаза – тяжелые колодки

бегущих за борт тощих облаков.

«Дуй, ветер, дуй!» Черпай меня, черпай!

о, рвущиеся за борт  и по ветру,

о, тонущие в иле между веток,

гружёные веками черепа.

                                      1972         

***

Последний день мой,

                          день последний на исходе.

Он был длинней и слаще дней других.

Вот опускаюсь я у стенки в переходе

и падаю к ногам людей чужих.

Последняя моя прерогатива:

лежу с открытыми глазами, неживой.

И шепчет женщина испуганно:

                                          «Красивый», -

и я в ответ шепчу ей:

                                       «Молодой».

                                                 1973

                     ***

   Наде

…а здание вокзала

всю ночь в бездонных лужах трепетало.

Потом меня преследовали звезды,

и слышно было, как ангинный воздух

между прозрачными ветвями замирал.

Как симфонический оркестр состав дышал.

Казалось, что мгновение назад

за изгибающейся линией оград

деревья разом проросли.

Я был уверен, что в моей любви

смысл обретает дымная земля,

и что затопленные мраком тополя

стоявшие смиренно в карауле,

унесены, чтоб мы с тобой уснули

в домишке, в переулке привокзальном,

не потревоженные шелестом печальным.

                                                  1974

  *** 

 Нет, я не умер.

                       Я уехал во Владимир.

Попытки пустоши нарушить тишину.

Нет, я не умер.

                      Я как будто вымер

и вновь бреду по высохшему дну.

Траву перебирает шум былинный.

И птицы, день на крыльях износив,

таранят плотных сумерек плотину,

полям глаза лазури обнажив.

                                             1981

    ***

 Интересно смотреть мне

на стенку и шкаф.

Интересно мне свитер

тянуть за рукав.

Интересно табак

высыпать мне на стол,

интересно уставиться

в крашеный пол.

Интересно мне ложкой

звенеть о стакан.

Интересно мне книгу

ронять за диван.

И смешно очень знать,

что она там лежит.

Но смешнее – прохожий

куда-то спешит.

Интересно письмо мне

порвать и подуть.

Интересно проснуться,

интересно уснуть.

Интересно смотреть –

вот автобус прошёл,

всё теперь интересно,

как с ума я сошёл.

Оркестр

Чего они хотят все вместе?

Валторны, флейты и гобои?

Соединительные жесты

как они делят меж собою?

Смычков стремительных скольженье,

из недр скрипок свет лия,

представить хочет точку зренья

на эту жизнь небытия.

А тот, витающий над пультом,

по разуменью моему

не дирижер совсем, а скульптор,

он лепит музыку саму.

Театр

Опять шагнуть на паперть пьесы.

В другую участь нарядиться.

Придуманные интересы

кривят податливые лица.

Горят огни второго сорта,

попытка вытолкнуться в ум.

Живого сколько перетёрто –

в Сахару, в Гоби, в Каракум.

***

за черным квадратом

чернеет вода

там черные ночи

горит в них звезда

там ходит Малевич

туда и сюда

на черные тучи

глядит иногда

а то вдруг опустит

он голову вниз

там желтая молния

бьет в кипарис

зеленый в зеленый

он падает ряд

там пишет Малевич

зеленый квадрат

                      2015

                  ***             

      О. Д. 

Плач-ликованье самки кита,

живородящих стиснули стены,

снега  весной под ногой суета,

школьник, продливший себе перемену.

Пение, щебет ли – все пиета,

виолончели коснулось колено,

           флейты–гобои у самого рта,              

 музыка катится мне внутривенно.

Трубы-литавры – скорби  тщета,

траура в небо ход постепенный,

тучи стучат и стучат в ворота,

толпами тени – за край ойкумены.

        под капельницей  -  январь 2016 г.

***

С тобою бы ютиться средь развалин…

Дымы утягивают в небо города.

С протянутой рукой стоять у храмин.

Протянут плач до Страшного суда.

Под поцелуем в грудь сгибается матрона.

Несется поезд с женщинами в Гамельн.

И Дон Жуан  шагает по перрону,

И улыбается, безмерно моногамен.

Фуршеты, саммиты, парти, ура-ура…

И бомбы после саммита с утра…

Свирепые красуются громады

военных кораблей, а мне - укрыть глаза,

мне – черные очки,

а мне – слезай, слеза,

                                  загороди,

                                                     сотри

                                                                  мои зрачки -

все камуфляж, мне ничего не надо,

вот разве что – в плащах или в пальто,

с протянутой рукой стоять у храмин,

а рядом – купол цирка шапито,

и детвора играет средь развалин…

                                                 2016

***

вот бы затмилась

жизнь предыдущая

в новом отчаянном свете

силятся к пению

крахом живущие

светятся божии сети

                       16. IX – 16