Родился в 1946 году в Кишиневе. Окончил театральный институт имени Щукина. Сыграл более 200 ролей, поставил более 30 спектаклей в театрах Твери, Уфы, Кишинева, Мичуринска. Автор книги стихов «Освещенный затменьем».
И мертвая петля.
И штопор.
И пике.
Без завещанья.
Без коммюнике.
2012 г.
Мама моя – Мелентьева Роза Андреевна –
родилась и выросла в Оренбурге.
Примеряется к вечному сну –
и годами не спит,
говорит по-арабски,
говорит
изучает иврит,
смотрит вверх иногда –
ищет, видимо, там
зону перезагрузки,
а с лица
безусловно
он русский.
Только дедушкин брат
у него был татарин,
ну, а дедушка сам –
здоровенный мордвин,
это им Пугачёву
в Оренбургской позёмке
подарен
(оружейником Тулы
програнен,
проклёпан,
прокрашен,
пристрелян
и пропит
неведомо с кем) – карабин.
Дед, хоть молод он был,
слова императора
крепко запомнил:
«Знай, я – Пётр,
я к будущим детям российским
паломник,
глянь, как дует и крутит зело,
вишь, позёмкою нашей
Млечный путь
намело.
Наваждения
в сердце сугробов
сочиняют горячую речь,
чтобы ум мужиков
воспалённый
их весною не смог уберечь.
А когда –
новой стужей
январской
оторвётся
от плеч голова -
вот тогда на родном
тарабарском
подбирай поразумней слова.
Карабин императора,
верно,
у тебя за спиной?
Ну, сымай…
не боись…
ты не зря пересёкся со мной.
Погоди…
Помню, осенью дальней,
у канавы дышал стебелёк:
Что ему наши умыслы, чаянья –
мы с тобою ему невдомёк…»
Так чего же я вру?
Ведь враньём истончается мир.
Не мордвин был мой дед,
а суровый, настырный
башкир.
Как бы крепко когда-нибудь
не связали глаза мне
потёмки-
мертвецом притворяться я буду
под небом
высокой позёмки.
А лазурные утра,
лучами туманы поддев
всё ложатся на камни
Сан-Микеле
и Сент-Женевьев.
Четверть списка хотя бы
мне успеть прокричать
в предрассветную грань:
Оренбург,
Чебоксары,
Саранск, Элиста,
и Уфа, и Казань…
Что
Воронеж?
Известно:
он ворон и нож.
В клюве ворона вертится смерть.
О, как время нас кружит,
о цепко хватающий смерч –
пусть заходятся лаем
в утробе его унесённые суки –
не пыли, одноног,
не ухватишь Петра,
однорукий.
Да, он Пётр – навеки,
Млечным Путём коронован.
Ну, а как Емельян –
это школьники знают –
он в Москве четвертован.
Дети, дети мои…
можно набрать в интернете:
пепел Клааса стучит Уленшпигелю в грудь –
а рука Пугачёва,
отлетевшая с костью и мясом –
стебелёк нарисует –
и не плачьте над ним
как-нибудь…
31/1-2013 г.
Я сколько ни был некогда горячим –
уже нигде мой прах не отыскать…
давно никто не помнит и не плачет,
никто не повернёт забвенье вспять…
И только солнце, окаймляясь чёрным,
лучи по всем углам распространя,
стремит свой глаз бессмысленно-упорный
и жаждет каждый день найти меня.
Мужчина, мужчина
вы ж говорили – мужчина преодоленье.
Мужчина, мужчина ручки сложили,
выпрямили колени.
Мужчина, мужчина,
бросьте цветочки,
мужчина, смотрите в оба,
оставьте глупые заморочки ,
мужчина, вставайте из гроба.
***
Как будто сам себе я незнаком,
входил я в город, мимо – кони Клодта…
Ладони мял я в воздухе сыром –
казалось мне, что мнёт ладони кто-то,
решая, где скользить мне в лабиринт,
где сесть в трамвай, оконце протереть,
где, перемерив грязных улиц бинт
и глаз не закрывая, умереть;
как, умерев, остаться мне живым,
чугунных слушать перестук колёс,
как сделать, чтобы дворник не донёс,
мол, умер я и обнаружен им.
1973
Едва-едва касаясь волн лесных
и вверх свой взгляд усталый уперев,
я лег, уняв волнение дерев,
и ниже леса небо уронив.
Вверху не оставалось ничего.
К земле неузнанной всем телом я приник.
До нового паденья моего
остался миг.
1970
Выдох, вопль и сияние тубы
поглотило пространство.
И меня
засосёт чернота…
Обдавая песком
оголённые вечностью зубы
рвутся ветры за череп
сквозь днище дырявое рта.
Как оркестра глухой барабанщик,
жив я взглядом,
а прах мой взметается в пляс…
Сквозь пустую глазницу
растёт и растёт одуванчик,
и по сини небес
распыляю оставшийся глаз.
1970
* * *
Под небом – перевёрнутою лодкой,
где горизонты – скобами оков,
гремят глаза – тяжелые колодки
бегущих за борт тощих облаков.
«Дуй, ветер, дуй!» Черпай меня, черпай!
о, рвущиеся за борт и по ветру,
о, тонущие в иле между веток,
гружёные веками черепа.
1972
Последний день мой,
день последний на исходе.
Он был длинней и слаще дней других.
Вот опускаюсь я у стенки в переходе
и падаю к ногам людей чужих.
Последняя моя прерогатива:
лежу с открытыми глазами, неживой.
И шепчет женщина испуганно:
«Красивый», -
и я в ответ шепчу ей:
«Молодой».
1973
***
…а здание вокзала
всю ночь в бездонных лужах трепетало.
Потом меня преследовали звезды,
и слышно было, как ангинный воздух
между прозрачными ветвями замирал.
Как симфонический оркестр состав дышал.
Казалось, что мгновение назад
за изгибающейся линией оград
деревья разом проросли.
Я был уверен, что в моей любви
смысл обретает дымная земля,
и что затопленные мраком тополя
стоявшие смиренно в карауле,
унесены, чтоб мы с тобой уснули
в домишке, в переулке привокзальном,
не потревоженные шелестом печальным.
1974
Нет, я не умер.
Я уехал во Владимир.
Попытки пустоши нарушить тишину.
Нет, я не умер.
Я как будто вымер
и вновь бреду по высохшему дну.
Траву перебирает шум былинный.
И птицы, день на крыльях износив,
таранят плотных сумерек плотину,
полям глаза лазури обнажив.
1981
***
Интересно смотреть мне
на стенку и шкаф.
Интересно мне свитер
тянуть за рукав.
Интересно табак
высыпать мне на стол,
интересно уставиться
в крашеный пол.
Интересно мне ложкой
звенеть о стакан.
Интересно мне книгу
ронять за диван.
И смешно очень знать,
что она там лежит.
Но смешнее – прохожий
куда-то спешит.
Интересно письмо мне
порвать и подуть.
Интересно проснуться,
интересно уснуть.
Интересно смотреть –
вот автобус прошёл,
всё теперь интересно,
как с ума я сошёл.
Чего они хотят все вместе?
Валторны, флейты и гобои?
Соединительные жесты
как они делят меж собою?
Смычков стремительных скольженье,
из недр скрипок свет лия,
представить хочет точку зренья
на эту жизнь небытия.
А тот, витающий над пультом,
по разуменью моему
не дирижер совсем, а скульптор,
он лепит музыку саму.
Опять шагнуть на паперть пьесы.
В другую участь нарядиться.
Придуманные интересы
кривят податливые лица.
Горят огни второго сорта,
попытка вытолкнуться в ум.
Живого сколько перетёрто –
в Сахару, в Гоби, в Каракум.
за черным квадратом
чернеет вода
там черные ночи
горит в них звезда
там ходит Малевич
туда и сюда
на черные тучи
глядит иногда
а то вдруг опустит
он голову вниз
там желтая молния
бьет в кипарис
зеленый в зеленый
он падает ряд
там пишет Малевич
зеленый квадрат
2015
Плач-ликованье самки кита,
живородящих стиснули стены,
снега весной под ногой суета,
школьник, продливший себе перемену.
Пение, щебет ли – все пиета,
виолончели коснулось колено,
флейты–гобои у самого рта,
музыка катится мне внутривенно.
Трубы-литавры – скорби тщета,
траура в небо ход постепенный,
тучи стучат и стучат в ворота,
толпами тени – за край ойкумены.
под капельницей - январь 2016 г.
***
С тобою бы ютиться средь развалин…
Дымы утягивают в небо города.
С протянутой рукой стоять у храмин.
Протянут плач до Страшного суда.
Под поцелуем в грудь сгибается матрона.
Несется поезд с женщинами в Гамельн.
И Дон Жуан шагает по перрону,
И улыбается, безмерно моногамен.
Фуршеты, саммиты, парти, ура-ура…
И бомбы после саммита с утра…
Свирепые красуются громады
военных кораблей, а мне - укрыть глаза,
мне – черные очки,
а мне – слезай, слеза,
загороди,
сотри
мои зрачки -
все камуфляж, мне ничего не надо,
вот разве что – в плащах или в пальто,
с протянутой рукой стоять у храмин,
а рядом – купол цирка шапито,
и детвора играет средь развалин…
2016
***
вот бы затмилась
жизнь предыдущая
в новом отчаянном свете
силятся к пению
крахом живущие
светятся божии сети
16. IX – 16
Пн | Вт | Ср | Чт | Пт | Сб | Вс |
28 | 29 | 30 | 31 | 1 | 2 | 3 |
4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 |
11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 |
18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 |
25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 |